Неточные совпадения
Он, конечно, был горд этим, но ведь этим мог гордиться и какой-нибудь пожилой, умный и опытный дядя, даже
барон, если б он был человек с светлой
головой, с характером.
И Ольге никогда не пришло бы в
голову прочесть. Если они затруднялись обе, тот же вопрос обращался к
барону фон Лангвагену или к Штольцу, когда он был налицо, и книга читалась или не читалась, по их приговору.
Я ушел с
бароном Крюднером вперед и не знаю, что им отвечали. Корейцы окружили нас тотчас, лишь только мы остановились. Они тоже, как жители Гамильтона, рассматривали с большим любопытством наше платье, трогали за руки, за
голову, за ноги и живо бормотали между собою.
Вон и другие тоже скучают: Савич не знает, будет ли уголь, позволят ли рубить дрова, пустят ли на берег освежиться людям?
Барон насупился, думая, удастся ли ему… хоть увидеть женщин. Он уж глазел на все японские лодки, ища между этими
голыми телами не такое красное и жесткое, как у гребцов. Косы и кофты мужчин вводили его иногда в печальное заблуждение…
У нас все в
голове времена вечеров
барона Гольбаха и первого представления «Фигаро», когда вся аристократия Парижа стояла дни целые, делая хвост, и модные дамы без обеда ели сухие бриошки, чтоб добиться места и увидать революционную пьесу, которую через месяц будут давать в Версале (граф Прованский, то есть будущий Людовик XVIII, в роли Фигаро, Мария-Антуанетта — в роли Сусанны!).
Разжалованный
барон вскочил на ноги и быстрым шагом пошел в область дыма, где была его рота. Полторацкому подали его маленького каракового кабардинца, он сел на него и, выстроив роту, повел ее к цепи по направлению выстрелов. Цепь стояла на опушке леса перед спускающейся
голой балкой. Ветер тянул на лес, и не только спуск балки, но и та сторона ее были ясно видны.
Барон(ударяя книгой по
голове Настю). Дура ты, Настька…
Сатин. Оставь их.
Барон! К черту!.. Пускай кричат… разбивают себе
головы… пускай! Смысл тут есть!.. Не мешай человеку, как говорил старик… Да, это он, старая дрожжа, проквасил нам сожителей…
Барон(качая
головой). Ты рассуждаешь… Это — хорошо… это, должно быть, греет сердце… У меня — нет этого… я — не умею! (Оглядывается и — тихо, осторожно.) Я, брат, боюсь… иногда. Понимаешь? Трушу… Потому — что же дальше?
Другой стакан взял
барон, оторвавшийся на минуту от карт, и, подняв его над
головой, молодецки провозгласил...
— Приеду! — отвечал тот, держа по-прежнему
голову потупленною и каким-то мрачным голосом: слова князя о том, что у него будет обедать красивый поляк, очень неприятно отозвались в ухе
барона.
Анна Юрьевна последнее время как будто бы утратила даже привычку хорошо одеваться и хотя сколько-нибудь себя подтягивать, так что в тот день, когда у князя Григорова должен был обедать Жуквич, она сидела в своем будуаре в совершенно распущенной блузе; слегка подпудренные волосы ее были не причесаны, лицо не подбелено.
Барон был тут же и, помещаясь на одном из кресел, держал
голову свою наклоненною вниз и внимательным образом рассматривал свои красивые ногти.
— Вот вздор какой! — рассмеялся
барон, видимо, стараясь принять все эти слова князя за приятельскую, не имеющую никакого смысла шутку; затем он замолчал, понурил
голову и вскоре захрапел.
Встретившийся им кавалергардский офицер, приложив руку к золотой каске своей и слегка мотнув
головой, назвал этого господина: — «Здравствуйте,
барон Мингер!» — «Bonjour!» [Добрый день! (франц.).], — отвечал тот с несколько немецким акцентом.
Анна Юрьевна на это ничего не отвечала и пожала только плечами; она, впрочем, решила в
голове через месяц же сделать
барону такой подарок, который был бы побогаче всякого жалованья.
— А этот господин, — продолжал Михайло Борисович, мотнув
головой на дверь и явно разумея под именем господина ушедшего генерала, — желает получить известное место, и между ними произошло, вероятно, такого рода facio ut facias [я делаю, чтобы ты делал (лат.).]: «вы-де схлопочите мне место, а я у вас куплю за это дом в мое ведомство»… А? — заключил Михайло Борисович, устремляя на
барона смеющийся взгляд, а тот при этом сейчас же потупился, как будто бы ему даже совестно было слушать подобные вещи.
В голосе старика невольно слышалась еще не остывшая досада; затем он, мотнув пригласительно
барону головой, ушел с ним в кабинет.
Барон покачал
головою и стал осматривать комнату. Прежде всего он на письменном столе увидал записку, писанную рукою князя, которая была очень коротка: «Я сам убил себя; прошу с точностью исполнить мое завещание». Около записки
барон увидал и завещание. Он прочел его и, видимо, смутился.
Толстому генералу он тоже поклонился довольно низко, но тот в ответ на это едва мотнул ему
головой. После того
барон подошел к Марье Васильевне, поцеловал у нее руку и сел около нее.
Увидав знакомых ему лиц, и лиц такого хорошего круга, Архангелов сейчас же подлетел к ним самым развязным манером, сказал две — три любезности княгине, протянул как-то совершенно фамильярно руку
барону, кивнул
головой приветливо князю.
Наши школьники тоже воспылали к ней страстью, с тою только разницею, что
барон всякий раз, как оставался с Элизой вдвоем, делал ей глазки и намекая ей даже словами о своих чувствах; но князь никогда почти ни о чем с ней не говорил и только слушал ее игру на фортепьянах с понуренной
головой и вздыхал при этом; зато князь очень много говорил о своей страсти к Элизе
барону, и тот выслушивал его, как бы сам в этом случае нисколько не повинный.
— Нет, это вздор! Она не любит
барона! — сказал Миклаков, отрицательно покачав
головой.
Барон при этом опять усмехнулся и покачал только
головой.
— Si vous le voulez, bien! [Если вам угодно, пожалуйста! (франц.).] — проговорил
барон, вежливо склоняя перед ней
голову.
Барон наклонением
головы своей изъяснил, что он знает это.
Его в это время, впрочем, занимала больше собственная, довольно беспокойная мысль. Ему пришло в
голову, что
барон мог уйти куда-нибудь из гостиной и оставить Жуквича с Еленой с глазу на глаз, чего князь вовсе не желал.
Барон при этом гордо поднял
голову и вопросительно взглянул на приятеля.
— Пишут во всяком!.. — проговорила Анна Юрьевна, и при этом ей невольно пришла в
голову мысль: «Княгиня, в самом деле, может быть, такая еще простушка в жизни, что до сих пор не позволила
барону приблизиться к себе, да, пожалуй, и совсем не позволит», и вместе с тем Анне Юрьевне кинулось в глаза одно, по-видимому, очень неважное обстоятельство, но которое, тем не менее, она заметила.
Он как-то притворно-радушно поклонился дяде, взглянул на генерала и не поклонился ему; улыбнулся тетке (и улыбка его в этом случае была гораздо добрее и искреннее), а потом, кивнув
головой небрежно
барону, уселся на один из отдаленных диванов, и лицо его вслед за тем приняло скучающее и недовольное выражение, так что Марья Васильевна не преминула спросить его встревоженным голосом...
Барон тоже благосклонным образом наклонил перед Еленой
голову, а она, в свою очередь, грациозно и несколько на польский манер, весьма низко поклонилась всем и уселась потом, по приглашению князя, за стол.
— Но отчего же, однако, вы все скучаете? — спросил
барон, стремительно поворачивая к ней свою
голову.
Елена довольно равнодушно поклонилась
барону, но тот с удовольствием оглядел ее с
головы до ног; все пошли потом обратно в Останкино.
Дочитав письмо, Анна Юрьевна сейчас же передала его
барону, который тоже прочел его и, грустно усмехнувшись, покачал
головой.
Князь же не спал и по временам сердито и насмешливо взглядывал на
барона. Его, по преимуществу, бесила мысль, что подобный человек, столь невежественный, лишенный всякого чувства национальности, вылезет, пожалуй, в государственные люди, — и князю ужасно захотелось вышвырнуть
барона на мостовую и расшибить ему об нее
голову, именно с тою целию, чтобы из него не вышел со временем государственный человек.
Домна Пантелевна. Да чего понимать-то? Обнаковенно студент… Эка важность какая, скажите пожалуйста! Не
барон какой-нибудь!.. Видали мы этого звания-то довольно. Только на разговоре их и взять…
Голь на
голи да
голью погоняет. Только один форс, а сертучишка нет порядочного.
Маша. В
голове у меня перепуталось… Все-таки я говорю, не следует им позволять. Он может ранить
барона или даже убить.
— Это молва всеобщая: многие молодые девушки вам завидуют… впрочем вы так благоразумны, что не могли не сделать такого достойного выбора… весь свет восхищается любезностию, умом и талантами вашего супруга… (
барон сделал утвердительный знак
головой), — княгиня чуть-чуть не улыбнулась, потом вдруг досада изобразилась на ее лице.
Черт сидел на Валерииной кровати, —
голый, в серой коже, как дог, с бело-голубыми, как у дога или у остзейского
барона, глазами, вытянув руки вдоль колен, как рязанская баба на фотографии или фараон в Лувре, в той же позе неизбывного терпения и равнодушия.
— В успехе нечего сомневаться! — авторитетно решил
барон. — В этом случае, если что будет зависеть от меня, я, конечно, подтвержу одну только
голую истину. Но этого, действительно, невозможно так оставить!
Цвибуш настроил скрипку и заиграл из «Боккачио» под аккомпанемент Илькиной арфы.
Барон кивнул
головой в знак своего удовольствия и закрыл глаза…Когда музыканты кончили играть и хотели отойти от него, он открыл глаза и остановил свой мутный взгляд на Ильке.
Барон растянулся на траве и положил охотничью сумку себе под
голову.
Барон отстегнул от своей цепочки один из медальонов, подал его Ильке, упал
головой на сумку и заснул как убитый.
У них была баня, в которой бабушка проводила целый субботний вечер: здесь она мыла
головы не только двум своим незамужним дочерям, а моим теткам, но и самому
барону — своему мужу, а моему деду, которого я по этому случаю считал большим бесстыдником.
— Ваше благор… Господи! — забормотал Меркулов, захлебываясь и срывая со своей
головы шапку вместе с клочком волос. — Ваше благородие! Да нешто вперво́й мне это самое? Ах, господи! На
барона Шпуцеля шил… Эдуарда Карлыча… Господин подпоручик Зембулатов до сей поры мне десять рублей должен. Ах! Жена, да дай же его благородию стульчик, побей меня бог… Прикажете мерочку снять или дозволите шить на глазомер?
Барон одобрительно качнул
головой.
Барон до крови закусил себе губы и злобно посмотрел на свою супругу, стоявшую с опущенной
головой и со свертком процентных бумаг в руке.
— По прочтении этой записки и, по-видимому, деспотического условия
барон впал опять в глубокую задумчивость, качал
головой, рассчитывал что-то по пальцам, то улыбался, то приходил опять в уныние.
По зову своего повелителя экономка вошла в комнату. Никласзон встал при ней со стула и произнес униженным голосом, наклонив перед
бароном голову...
В
голове ее носилась во всех подробностях та сцена французского романа, которую она решила повторить с Семеном Павловичем. Там тоже был доктор и молодая жена старого
барона, которую он держал взаперти.
Духовник шел с дарами на лестницу; вслед за ним входил Антонио Фиоравенти; навстречу шел хозяин дома, бледный, дрожащий, с растрепанной
головой, с запекшимися губами. Был полдень; солнце ярко освещало лестницу, все предметы резко означались. Первым делом
барона, гордого, спесивого, родственника королевского, было броситься к ногам итальянца и молить его о спасении супруги. Золото, поместья, почести, все сулил он ему, лишь бы спасти ту, которая была для него дороже самой жизни.